DaDaKo

Андре Бретон
Филипп Супо

МАГНИТНЫЕ ПОЛЯ

(перевод © эдик вертов)

ЗЕРКАЛО БЕЗ АМАЛЬГАМЫ

Заключенные капель воды, мы всего лишь вечные животные. Бесшумно мы скользим по городам, и восхищающиеся афиши больше не трогают нас. К чему эти большие хрупкие восторги – прыжки высушенной радости? Мы не знаем больше ничего теперь, кроме мертвых светил. Мы глядим на деревни и вздыхаем от удовольствия. Наши рты иссушены больше, чем покинутые пляжи. Наши глаза вращаются без смысла, без надежды. Нет ничего теперь больше ничего, лишь кафе, где мы собираемся вместе, чтобы выпить свежие напитки и разбавленные алкоголи, а столы там еще более липки, чем тротуары, куда падают наши мертвые тени бессонных ночей.

Иногда ветер обнимает нас большими холодными руками и привязывает нас к деревьям, прорезанным солнцем. Все мы смеемся, поем, но никто больше не чувствует свое сердце разбитым. Лихорадка покидает нас.

Дивные вокзалы нас больше не укроют никогда: длинные коридоры пугают нас. Что ж, надо теперь задохнуться от этих пошлых минут, этих веков в лохмотьях. Мы любили когда-то солнца на излете года, тесные равнины, где наши взгляды текли, как стремительные реки нашего детства. Нет больше ничего теперь, кроме отражений в лесах, вновь заселенных нелепыми животными и знакомыми травами.

Когда большие птицы взлетают, они отрываются от земли без криков и небо strie не резонирует от их зова. Они пролетают над озерами и плодородными болотами; их крылья отстраняют слишком томные облака. Нам не позволено больше присесть: тотчас поднимается хохот и мы вынуждены кричать обо всех наших грехах.

Днем, когда все становится бесцветным, мы обнаружили, что стены спокойнее и гораздо прочнее, чем монументы. Мы были там и из наших расширенных глаз текли слезы радости. Мы говорили “Планеты и звезды первой величины не сравнимы больше с нами. И какая власть может быть более жестокой, чем воздух? Чудные августовские ночи, восхитительные морские сумерки, мы смеемся над вами! Жавелевая вода и линии наших рук будут управлять миром. Ментальная химия наших проектов сделает вас более сильными, чем крики агоний, чем охрипшие голоса заводов”. Да тот вечер был лучше, чем все другие: мы могли плакать. Проходящие женщины протягивали нам руки, предлагали нам свои улыбки, как букеты цветов. Слабость прошедших дней сжимала наши сердца, и мы отводили глаза, чтобы не видеть больше фонтанов, уносящихся в другие ночи.

Не осталось больше ничего, кроме неблагодарной смерти, которая единственная нас почитала.

Каждая вещь на своем месте, и никто не вправе больше говорить: каждое чувство парализовано, а слепые благородней, чем мы.

Нас заставили посетить фабрику дешевых снов и магазины, заполненные неясными драмами. Это было кино, где роли распределялись между старыми друзьями. Мы потеряли их из вида, мы ходили искать их в те же места. Они потчивали нас гнилыми лакомствами, а мы рассказывали им о нашем будущем счастье. Их глаза упирались в нас, они говорили нам: как можно вспоминать с помощью этих гнусных слов из своих усыпляющих песен?

Мы отдали им наше сердце, которое было всего лишь бледной песней.

В тот вечер нас было двое у этой реки, переполненной нашим отчаянием. Мы больше не способны даже думать. Слова ускользают из наших пересохших ртов, и когда мы смеемся, прохожие оборачиваются в испуге и стремительно торопятся вернуться к себе.

Нас не умеют ненавидеть.

Еще сегодня (но когда же кончится эта огромниченная жизнь) мы вновь навестим наших друзей и будем пить все те же вина. Нас еще увидят на террасах кафе.

Он теперь далеко, тот, кто умел доставлять нам резвящееся веселье. Он не обращал внимания на то, как текут пыльные дни и больше не слушает того, что мы говорим. “Разве забыли вы наши голоса, укутанные в чувства, наши великолепные жесты? Животные свободных стран и покинутых морей, они больше не мучают вас? Я еще вижу брань и кровавые оскорбления, которые душат нас. Мой милый друг, почему вы больше ничего не хотите сказать о ваших непроницаемых воспоминаниях? Воздух, еще вчера раздувающий наши легкие, ныне становится непригодным. Теперь можно смотреть только прямо или закрыть глаза, с каждым поворотом головы тотчас подползает головокружение.

Наши пути оборваны, прогулки закончены, можем ли мы сознаться в этом? Роскошные пейзажи оставили нам на губах горький привкус. Наша тюрьма построена из любимых книг, но мы не можем сбежать из-за страстных запахов, которые усыпляют нас.

Наши привычки, эти бесподобные учителя, взывают к нам: это прерывистое ржание и еще более тяжкие молчания, эти афиши, оскорбляющие нас, мы так их любили. Цвета дней, вечных ночей, неужели и вы покинули нас?

Нам было не достаточно улыбки всей земли: нам нужны еще более обширные пустыни, эти города без предместий, эти мертвые моря.

Приближается конец поста. Наш скелет просвечивал, как дерево сквозь последовательные утренние зори из плоти, когда наши детские желания спят, сжав кулачки. Наша слабость безмерна. Еще вчера мы скользили по великолепным лицам, проходя мимо галантерейных лавок. Должно быть, это и есть то, что можно назвать зрелым возрастом, когда, глядя по сторонам, вдруг замечаешь, как светло и печально приходит ночь? Прощальное рандеву, устроенное там, настигает животных с сердцем пронзенным стрелой.

() которые снова вернулись к нам с такой высоты, что их удары стали несчетны.

Вот в блеске платиновой нити пересекают эту голубоватую глотку, в глубине которой покоятся трупы сломанных деревьев, где поднимается запах креозота, говорят, он полезен для здоровья.

Те, кто не хочет таких же приключений, тоже живут на свежем воздухе; они не позволяют захватывать себя лихорадочным впечатлениям и сбиться с пути, ничто не мешает им извлекать из шлака бусы, служащие для приручения некоторых племен. В них медленно растет сознание собственной силы, вся она в том, чтобы оставаться неподвижным среди тысяч мужчин, снимающих шляпы и среди женщин, которые улыбаются вам сквозь бабочку вида Sphynx. Они заворачивают в блестящую бумагу холодные слова, говоря при этом: “Пусть большие птицы бросают в нас камень, им нечего будет высиживать в нашем глубокомыслии”. Им не занять места на модных гравюрах. Я смеюсь, ты смеешься, он смеется, мы смеемся до слез, взращивая червяка, которого хотят убить рабочие. На устах каламбуры и простенькие песенки.

То, что нас отдаляет от жизни – это совсем другое, это маленький огонек, бегущий по асбесту, как перекати-поле. Мы больше не думаем об улетевшей песне золотых листиков электроскопа, которые находят в цилиндрах, тех, что венчают наши головы на великосветских приемах.

Больше ничего не осталось, как открыть наши руки и грудь, чтобы стать обнаженным, как этот солнечный день. “Ты знаешь, этим вечером зреет преступление. Как ты ничего не знаешь, мой бедный друг. Открой настежь дверь и скажи, что уже кромешная ночь, и день умер в свой последний раз”.

История возвращается в золоченные червоточинками учебники, и самые блистательные актеры готовятся к выходу. Эти растения совершенной красоты, скорее самцы, чем самки и часто сразу и те и другие одновременно, они озабочены тем, чтобы свернуться прежде, чем угаснут папоротники. Самые очаровательные берут на себя труд успокаивать нас своими сахарными ручками, и наступает весна. Мы не надеемся вытащить их из подземных грядок вместе с разными видами рыб. Это блюдо будет уместно на любом столе. Жаль, что мы больше не голодны.

ВРЕМЕНА ГОДА

Ранним утром я покидаю залы Доло вместе с дедушкой. Малыш хотел бы получить какой-нибудь сюрприз. Эти кондитерские рожки за один су не прошли бесследно для моей жизни. Трактирщика звали Тиран. Я часто возвращаюсь в эту чудесную комнату с указателями объема. Лубочные картинки на стене всегда приводят меня в состояние мечтательности. Мужчина, чья колыбель была в долине, обретает к сорока годам красивую бороду и достигает вершины горы, после чего медленно разрушается. Нищие сквернословят. Тогда же дети очаровательно гневались на толстые растения, которые прикладывают к мозолям. Здесь же были цветы лилий, законсервированные в спирту, когда ты падал.

Я полюбил голубые фонтаны – перед ними преклоняют колени. Когда вода не замутнена (мутить ночную воду, лениться в этом мире), можно видеть, как бьют ключом из камней золотые крупинки, что очаровывают лягушек. Мне объясняют суть человеческих жертвоприношений. Как я слушаю дробь барабана, доносящуюся со стороны воронки! Вот так называют непокрытое место, где вода соткана из движений крестьянок. Трава глотает все без разбора: ночь, множество белых камушков и разговаривает еще громче, чем в гулких пещерах. Стоя на больших темных качелях, я таинственным образом покачиваю лавр. (Это началось еще тогда, когда меня сажали на колени). Сказки никогда меня не усыпляли, и я вижу смысл в тогдашних моих маленьких обманах, в прелестных лесных рябинках. Ах! Если бы продолжались бесконечно эти каникулы и эти игры, в которых я водил!

Короткие свистки. Я тоже сильно любил тебя, пригород с горестными беседками с прискорбным садом. Разбивка на земельные участки, у меня есть их план в опустелых агентствах. Включая право на рыбную ловлю. Путешествие туда и обратно в третьем классе совершается в повторении завтрашнего урока или в больших голубых ловушках дня. Я всегда немного не доверял сверкающим огнями вокзалам, а также успокаивающим залам ожидания и загадочному компостированию билетов. Но я протягиваю восхитительную руку и в тот миг запах жимолости становится все сильнее. Ужасные венчики маргариток напоминают мне девочек в день их первого причастия. Я спускаюсь с ценными книгами по монументальной лестнице. От школы для меня осталась только стопка тетрадок. Живописные сцены с тряпичником так редки, большие города мира (я любил Париж). Я боюсь свежести приемных и парадных холлов и прихода человека, который только что покинул их. Теперь уже далеки от нас прогулки с играми в салочки. Именно за манеру чтения “Молодой пленницы” я выбрал своего первого друга. Мы трескаем мягкие ментоловые таблетки, как наше первое малодушие. Категорическими императивами нашего учителя собран наш двор. Парты плывут на всех парусах, над нолем за поведение, с удивляющей пылью из форточек, которые поэтому будут закрыты. Я делаю все, что могу, чтобы родители устроили званный вечер. Я так восхищен тросточкой этого господина, это первые новости, которые я получил из Абиссинии. Его племянник вызвался отправить мне оттуда черепах, это, я уверяю вас, самое прекрасное обещание, которое мне было дано, и я до сих пор жду тех цветов из Ниццы, гравюр из календаря. Вот так сворачиваются просьбы, и я начинаю верить платьям еще более синим перед постелью с кружевным покрывалом, вышитым моей матерью. Так начинают верить в другие пропорции, отличные от тех возвышенно грустных представлений, почерпнутых из родительских разговоров. Я все еще верю, что я хорошо воспитан. В самом счастливом возрасте меня пушкой бы не заставили войти в спальную комнату моих друзей, где я совсем не знаю почему, они присутствовали при последних часах генерала Гоша. Его шляпа с пером полностью закрывала его лицо, и я уверен на все сто, что это не делало все более понятным. Меня оставили на несколько дней в несчастном жилище, отсутствие осады в котором не прибавляло мне уверенности. Только много позднее мне хватило бы мужества сопротивляться антрепризам дверей. Теперь я спустился бы в клетку один, если бы конечно успел сохранить равновесие солончаковых болот от небольшого шума ключей. Травы белеют ночью, это должно удивлять тех, кто привык спать под прекрасной звездой.

Как так случилось, что я не вижу конца этой тополиной аллеи? Дама, идущая по ней, словно только что вышла из сказки: она осмеливается кричать, не взирая на резкие порывы ветра. Я все еще прекрасно ее слышу, особенно когда прикладываю руку к уху, как раковину, дама скоро вернется, наверно, в июле или в августе. Она садится лицом ко мне в поездах, которые больше не ходят. Она хочет ту маленькую веточку, которую уронила прямо на рельсы. Путь из Белого Дома ведет к самым прелестным туманам. Ловушки из перьев для ловли веревочных птиц. Знаете, я забросил ее однажды на сырую землю и больше не вспоминал об этом. Уста, горький путь и тополь - все это одно целое. Все ясней я видел, что ничего не могу выиграть этими искренними умилениями.

Я всегда питал жалость к растениям, которые покоятся на вершинах стен. Из всех прохожих, которые скользят по мне, самый красивый покинул меня, оставив мне пучок волос, эти левкои, без которых я потерян для Вас. Ему надо было вернуться назад, на дорогу передо мной. Я оплакиваю его. Те, что любят меня, находят в этом убегающие оправдания. Они считают, что я удачно отправился в вечность, полную небольшими без толчков разрывов, - провожают меня своими напутствиями. Мне угрожали (почему же они не сказали мне?) живая роза, затяжной дождь или неловкие шаги на своем же борту. Они смотрят на мои глаза как на светлячков ночью, или делают несколько шагов ко мне из моей же собственной тени. Я достиг границы этого ароматического знания и вылечил бы больных, если бы мне это показалось хорошим. Так хорошо же: я изобрету себе рекламу для неба! Все придет в порядок. Чего я хотел? Этих квадратиков, стертых звездами, не так ли? Самые предприимчивые скоро приподнимут эти маленькие пластинки из пены: трагическая смерть. Здесь чародеи так несчастны, что их котлы заставляют кипеть облака и так бесконечно.

Я двигаюсь теперь с большей осторожностью - как в болотистых местах, и я вижу, как моментально сливаются воздушные обрезки с облаками. Я глотаю собственный дым, который так похож на химеру другого. Скупость - это прекрасный грех, прикрывающийся водорослями и солнечными инкрустациями. На грани дерзости мы все те же, и я не вижу себя больше таким большим. Я боюсь обнажить в себе эти старческие уловки, которые путают с архитектурными розетками. Нужно ведь встретить лицом к лицу ужас последних гостиничных номеров, принять участие в этих погонях! И только тогда! В Париже много мест, особенно на правом берегу, и я думаю о той маленькой семье из армянского письма. Ее приютят уж слишком любезно, уверяю вас, и это добром не кончится. Тем более что Цветочная набережная к вечеру опустела.

Я более менее счастлив, счастлив от упоминания Божьей Матери Благой Помощи в двух или трех книгах. Крупинки града, которые я держу в руке, сделаны ли они навечно? Видите фотокарточку с магнезией, фотокарточку сумасшедшего, который без особой смелости работает в этих немного запущенных местах и возвращается полями из чудесных кусочков стекла? Ты ранила меня своей красивой экваториальной рубашкой, красота в огненном платье. Защита слонов опирается на ступенчатые восхождения звезд, чтобы спустилась принцесса, и трупы музыкантов вышли из моря. Нет больше никого кроме меня на этом гулком плато в двусмысленном колебании, которое и составляет мою гармонию. Ах! Скинуть волосы вниз, оставленные члены в белизну стремнины. Какие сердечные капли есть у вас? Мне нужна третья рука, как птице, которую больше не усыпляют. Нужно, чтобы я слышал головокружительные галопы в пампасах. У меня столько песка в ушах, что я не знаю, как я выучу ваш язык. По крайней мере, соединительные кольца - не вонзаются ли они глубоко под кожу женщин и не льется ли слишком сильный дождь из маленьких волн на мягких кроватях? Эти встречи не знающие текущей злобы, после сотни лукавых опытов. Скорость мала. Лишь бы мужество не покинуло меня в последний момент!

(продолжение следует)